Роль митрополита Исидора в истории Русской Православной Церкви

Вначале работы передо мной встала задача, как именно изложить то, что я понял, прочитав у различных авторов по вышеупомянутой теме? Написать это в форме сравнительного анализа тех авторов, которые мне были доступны, или составить свою картину о происшедшем? К тому же, когда я читал нужный мне материал, меня постоянно угнетало довлеющее господство фактов. То есть я хочу сказать, что историки все — таки не богословы, не догматисты, а проблема, поднятая мной, имеет не только политический, исторический характер, но и глубокую духовную подоплеку, о которой частично, не полно сказано почти у каждого из выбранных мною историков. Более всего мне понравилось то, как излагает суть граф М. В. Толстой, в самом его стиле изложения запечатлен дух православия, чувствуется, что человек знаком со святоотеческим преданием. У Карташева, несмотря на основательную содержательность написано очень последовательно и основная линия четко прослеживается. Петрушко часто идет вразрез с Карташовым (о разнице будет сказано ниже). Знаменский предельно краток, а Зимин, несмотря на то, что явил миру таких популярных историков, как например Радзинский Эдвард Станиславович, является историком не церковным, а потому многие термины, касательно догматики он искажает, вернее не искажает, а без должного понимания относиться, например центральную (т.е. догматическую) тему унии, он описывает так: «Они приняли католический догмат об исхождении святого духа, признали папу главой церкви и т. п.»(1). Об исхождении какого духа? От кого? Это конечно неважно. Неважно в той же степени, что и митр. Исидору не было важно. Хотя конечно, что касается фактической базы у Зимина многое можно почерпнуть. Например, некоторые детали касательно митрополита Исидора проливают свет на многие вещи, о которых почти ничего не сказано у других. Впрочем, что касается богословия — на это есть отдельная наука. История так называемого «развития» западного богословия отражена в замечательном труде святителя Марка Эфесского о Флорентийской унии. Об этом, пожалуй, стоит написать отдельную работу.

Моя задача уже, а именно: попытаться обрисовать события Ферарро-Флорентийского собора, его отношение к РПЦ, его значение для РПЦ и его последствия для РПЦ в свете тех трудов, которые я выбрал в качестве материала для подготовки.

Пожалуй, самой главной фигурой в событиях касательно Флорентийской унии, является митрополит Исидор. Переоценить значимость его роли в этих событиях невозможно. Во-первых, как Константинопольский патриарх, так и константинопольский император, (Иосиф и Иоанн Палеолог) видели в Исидоре, так сказать, путевку в новую жизнь, или, по крайней мере, возможность продлить старую. Суть в том, что Византия к тому моменту была, мягко говоря, в крайне невыгодном положении во всех отношениях, за небольшим исключением. В политическом, экономическом, территориальном, социальном — во всех отношениях Византия бедствовала, за исключением одного. Хоть Петрушко и пишет о всеобщем духовном упадке среди ромеев, о том, что продавались церковные должности, и более того, продалась сама первооснова, — истинная вера, он упускает один момент. (Об этом не сказано у перечисленных авторов.) Он упускает народ, простой люд. Избежать искушения — мыслить предметно, порой бывает сложно. В противном случае как объяснить тот факт, что когда униаты вернулись обратно на родину, обычные люди, миряне с презрением отнеслись к ним, и ни кто не принимал униатства. Надо понимать, что как униатские патриархи, так и униатская политика Иоанна, не была принята народом. Народ, в массе своей оставался православным. Об этом свидетельствует архимандрит Амвросий (Погодин) «…слава и любовь к св. Марку продолжали возрастать изо дня на день, в то время как недоверие и ненависть к отступникам от Православия изо дня на день увеличивались…» (2).Поэтому я не могу согласиться с Петрушко, когда он пишет: «Между мусульманским Востоком и католическим Западом, как между молотом и наковальней, была зажата маленькая Московская Русь — все, что на тот момент осталось на земле от Православной Ойкумены»(3). Конечно, народу в Константинополе и его окрестностях было немного, но это были живые люди, которые так же противились латинскому учению.

Почему же патриарх и император были так заинтересованы в личности Исидора? Слово «заинтересованы» в данном случае не передает всего смысла. Они возлагали на него, можно сказать, последние надежды, в особенности император. Во-первых, Исидор слыл человеком высокообразованным, в этом соглашаются все авторы. Но сам факт образованности говорит о немногом. Так пишет Карташев: «Для объяснения мотивов, побудивших Исидора сделаться столь ревностным униатом, мы не имеем прямых данных»(4). После этого он, противореча себе, пишет следующее: «Исидор, подобно своим образованным современникам Гемисту Плитону и Виссариону Никейскому, был гуманист, т.е. человек, настолько отрешившийся от твердой почвы церковности, что для него были совершенно безразличными мелкие вероисповедные разности отдельных церквей»(5) От Зимина мы так же узнаем, что: «Будучи по образованию и убеждениям гуманистом, Исидор любил стихи Гомера, трагедии Софокла и речи Цицерона»(6). Данное обстоятельство во многом объясняет мотивы, которыми руководствовался Исидор, принимая унию. Этот вопрос частично затрагивает и Петрушко. Странно, что Карташев не усмотрел связи между личностью митрополита и мотивами его действий в ходе собора. Зная о гуманистических воззрениях Исидора, мы не можем опираться лишь, на его патриотизм и стремление помочь своему отечеству, о чем пишет Карташев: «Вероятно, здесь имеет главное значение отчаянный патриотизм, не видевший другого исхода для спасения империи от турок»(7) Ведь гуманизм есть плод философского произвола, а произвол, как известно, заменяет Истину мнениями. В таком случае становится понятным молчание Исидора во время богословских прений. О чем спорить? Ведь у каждого есть свое мнение, и каждый имеет на него право!

Упование на образованность и харизму Исидора, давали уверенность императору с патриархом перед грядущим Фераррарским собором. Уверенность в том, что они смогут достигнуть унии на правах православия. Сложно сказать, было это стремление искренним, или же это было притворство императора. О престарелом патриархе Иосифе, наверное, не стоит, говорит, так же как и об Иоанне, о нем имеется мало сведений, однозначно то, что император был крайне заинтересован в унии. Причем Петрушко замечательно подчеркивает необдуманность этих поступков: «Поражает политическая недальновидность всегда столь изощренно хитрых греков: при конфликтной ситуации, которая на тот момент сложилась в отношениях между папством и государями европейских стран, было очевидно, что никакой реальной помощи Константинополю ожидать не приходится, каковы бы ни были итоги Феррарского собора»(8). Пусть император и утратил веру, пусть он строил иллюзии, возлагая свои надежды на запад. Но беда в том, что рассчитывал он на папу. В то время как представители Базальского собора могли дать значительно больше. «Такая позиция могла бы дать больший шанс для подлинного богословского диалога с Западом о соединении Церквей. Кроме того, Базальский собор был поддержан большинством европейских монархов»(9) — Пишет Петрушко.

Что касается России, то митрополит Исидор был назначен на русскую кафедру так же не без причины. Необходимо было заручиться либо поддержкой русских на соборе, либо, по крайней мере, их лояльностью по отношению к унии. Надо сказать, что вопрос о том, как отреагировал на приезд Исидора князь Василий II, неодинаков у авторов. Согласно Карташеву: «Несомненно, великий князь вначале мог удивиться и выразить свои сомнения на счет этого странного предприятия греков. Но потом был убежден Исидором, что соединение церквей, благодаря которому спасется греческая империя, возможно и без жертвы православным вероучением» (10). Толстой пишет иначе: «Напрасно великий князь Василий Васильевич убеждал митрополита не ездить в латинскую землю и даже запрещал ему своею властию. Наконец, видя упорство Исидора, Василий сказал ему: «Если уже ты непременно желаешь идти на Собор, то принеси нам оттуда наше древнее Православие, которое мы приняли от предка нашего святого Владимира; а нового и чуждого не приноси нам, — мы того не примем»»(11) Разница на первый взгляд незначительная, но существенная. В первом случае доминирует Исидор, как бы убеждая князя. Во втором, сам князь, видя упорство митрополита, позволяет ехать на собор. Здесь имеет важность финансовый вопрос. Без поддержки князя Исидор вряд ли бы, куда-то отправился. Но он не только отправился, он с шумом и помпой в течение года добирался до Ферарро, участвуя в бесчисленных пирах и празднествах по поводу его приезда в те или иные места, как России, так и Европы, в то время как его братья греки уже давно были на месте. «В августе 1438 г., миновав Германию, Исидор через год после выезда из Москвы прибыл в Феррару, где еще в апреле 1438 г. начался собор, впоследствии перенесенный во Флоренцию» (12)

«Собор был открыт в Ферраре 9 апреля 1438 года, под председательством папы Евгения, при котором было 11 кардиналов и до 150 латинских епископов. Несколько месяцев прошло в частных совещаниях о чистилище и о состоянии праведников по смерти; папа, видя непреклонность греков к принятию латинского учения, начал действовать принудительно» (13) Центральной проблемой собора был вопрос: законно ли прибавление к Символу Веры «Filioque» (и от Сына). Католический догмат об исхождении Духа не от одного лишь Отца, но и от Сына. С каждой из выступавших сторон было выбрано по 6 лиц. В частности со стороны греков выступили блаженный Марк митрополит Эфесский и Исидор митрополит Русский. Как было сказано выше, в ходе споров о сущностных проблемах, в вопросах Истины — Исидор не говорил ни слова, а лишь слушал. После завершения, которых (споров), он выказал невероятную прыть в вопросах непосредственно объединения западной и восточных церквей. Хотя об этом не говорит ни один из выбранных мною авторов, дерзну предположить, что у Исидора с папой (Евгением IV) была заведомая договоренность. Факт его молчания во время богословских споров, конечно можно объяснить одним лишь его гуманизмом. Но все-таки у меня ни как не укладывается в голове, как же можно совсем ничего не сказать в защиту своей Церкви? В чем же была его образованность? Если образованность его была исключительно светской, в таком случае желание Иоанна Палеолога заключить унию на правах православия — пустая формальность. Исидор нужен был не для этого. Исидор нужен был для того, чтобы используя свой авторитет и светскую ученость, уладить все так, чтобы «и овцы целы и волки сыты».

После длительных прений и даже некоторых козней устроенных папой (например, отменой выплаты жалования грекам, заточением оных, запугиванием, или наоборот сулением богатств) многих папа склонил к Унии. В конце концов, все кто не бежал из Флоренции, за исключением святителя Марка Эфесского, сделались униатами, ибо папа предложил грекам крутую альтернативу: или принять к Пасхе 5-го апреля все латинское вероучение, или уезжать обратно. Собственно первыми принявшими унию был митрополит Исидор и Никейский Виссарион. Согласно Карташеву они же склонили умирающего патриарха к унии, однако, Петрушко пишет несколько иначе: «На сторону готовящейся, на латинской основе унии удалось склонить и престарелого патриарха Иосифа, который вскоре после якобы выраженного им согласия с латинским учением скончался при весьма загадочных обстоятельствах». (14). Любопытные сведения можно найти у Карташева. Он пишет, что в свите Исидора было два человека, которые были обязаны записывать важнейшие моменты в деяниях митрополита. «Неизвестный по имени суздалец издал «Путевые записки» данного путешествия, а суздальский иеромонах Симеон написал «Повесть об восьмом (Флорентийском) соборе»».(15).

Так же Карташев отмечает, что если первый писал в сугубо светской манере, то Симеон не смог выдержать официально безразличного отношения ко всему происходящему на соборе. «Царя обольстил еси, патриарха смутил еси и царствующий град погибели исполнил еси.»(16). Подписался под унией и епископ Суздальский Авраамий. Подписал он по вынуждению, и никого ни будь, а самого Исидора! Именно он заточил его в темницу и таким образом склонил его к унии. «Посетитель флорентийской Медичейской библиотеки и теперь может читать на подлинном соборном акте, среди причудливых греческих завитков, единственную церковно-славянскую робкую, но каллиграфически четкую, подпись: «Смиренный епископ Авраамие суждальский подписую.»(17). Замечателен рассказ Толстого о побеге из Флоренции в отечество, одного Суздальского священника Симеона и бывшего с ним посла Тверского Фомы. Это дивное путешествие, по мнению Толстого: «Явно подтверждает неправославность лжесобора Флорентийского» (18).

Совершенно неожиданные выводы, касательно собора делает Толстой. Настолько они емки и точны по содержанию, что хочется именно этими словами закончить раздел об унии. «…Достиг ли папа своей цели, успел ли утвердить свою власть над греками? Нисколько. Лишь только бывшие на Соборе сошли с галер на родной берег и были встречены вопросом, чем кончился Собор, то многие из них с сокрушением отвечали: «Мы продали нашу веру, мы променяли Православие на ересь латинскую!»… Достиг ли император того, чего так пламенно желал достигнуть, принося чистоту своей веры в жертву земным выгодам? Нет. Бог не благословил предприятий, основанных на измене Православию. Император не получил из Рима обещанных пособий: никто из государей Европейских не отозвался на воззвание папы, кроме короля Венгерского и Польского Владислава, который ополчился против турок и погиб под Варною…» (19).

Московский князь Василий II хотя и был прозван Тёмным, (у него были выколоты оба глаза в борьбе за княжеский престол с Дмитрием Шемякой) некоторые вещи видел лучше своих зрячих современников. Особенно ярко это проявилось в деле унии, когда московские бояре и епископы сильно рисковали потерять единственно важное — православие. Интересным моментом является понимание церковного самоуправления после изгнания Исидора. Интересно в первую очередь, потому что понимание этого момента сильно разнится между Карташевым и Петрушко. Если быть точным, их мнения диаметрально противоположны в этом вопросе. Согласно Карташеву: «не наступил еще момент исторической зрелости, когда столь самостоятельное отношение к старейшей церкви не могло бы уже казаться невозможным»(20). Петрушко пишет: «Православные русские люди вдруг поняли, что кроме них, великого Марка Эфесского и горстки афонских монахов во всем мире больше нет православных. Кроме их Святой Руси нет больше в мире Вселенской Церкви».(21).

Дело в том, что Петрушко, как мне кажется, пытался придать этим событиям некий высокий, вселенский смысл. Самопоставление митрополита Ионы, он связывает с осознанием идеи третьего Рима. Чего конечно нельзя сказать, опираясь на Карташева. Внутренний голос подсказывает мне следовать Карташеву, и вот, как мне кажется, почему. У Карташева Василий, это богобоязненный христианин, который не может утратить трепет перед церковью, от которой его предки и приняли это самое христианство. Когда он пишет письмо императору с целью испросить нового митрополита, он делает много дипломатических ошибок, — это, на мой взгляд, как раз и объясняется тем, что внутри Василия имелось оба страха. Страха перед Богом (он не мог согласиться на митрополита униата в силу этого страха) и страх разлучиться с древнейшей церковью. Вот эти, казалось бы, противоречия, внутри князя объясняют так же и замешательство по приезду Исидора. Согласно Карташеву, после приезда Исидора, князь с боярами смутились, пришли в замешательство, на какое то время. Петрушко пишет иначе: «Карташев полагал, что первоначально в Москве возникла растерянность в связи с тем напором в деле утверждения унии, какой Исидор развил сразу же по прибытии. Едва ли с Иэтим можно согласиться. У москвичей было время все обдумать и подготовиться к встрече униата».(22). Не соглашаться с этим я буду все по той же самой причине. Петрушко не учитывает личность князя, не учитывает тонкости внутренней борьбы его. А потому он делает поспешные выводы. Ведь если представить по человечески, рассудить — то, как часто человек принимает желаемое за действительное? Тут мог иметь место и психологический момент, харизма Исидора, ведь он был человеком властным. Мне кажется, что причин смутиться у князя было больше, нежели не смутиться.

Важность этого момента очень велика. Говорю я об этом не просто так. Не правильно сделав вывод в одном месте, неизбежно придешь к не правильному концу. Как в уравнении, ошибся в одном месте — вся задача будет неверной. В связи с этими выводами, Петрушко приходит к идее о третьем Риме. «После Флорентийского собора в мире нет уже ни православного Вселенского Патриарха, ни православного императора, есть лишь одна верная Православию Поместная Церковь — Русская. И отныне она тождественна Вселенской Церкви. Прежде занимавший заурядное место в имперской теократической системе великий князь Московский и всея Руси теперь осознал себя как подлинный преемник православного царского достоинства, настоящий «епископ внешних дел Церкви», каким мыслили себя, начиная с Константина Великого, все Императоры Ромеев. Даже само царственное имя Василия, наверное, было им осмыслено в это время как призвание быть возглавителем того православного остатка, с которым после унии еще можно было связывать понятие «православный мир»(23). Так то оно так! Но ведь события инертны, нужны порой десятки, если не сотни лет, для того, что бы события обретали некую законченность. Петрушко смотрит на это как на данность. Карташев же в этом вопросе мудрее, он пишет об исторической незрелости. Не с осознанием чувства собственной важности вышел из этой истории великий князь Василий. Но со смирением и страхом перед Богом.

Конечно, у Петрушко есть весьма интересные мысли. Например, он проводит параллель между флорентийским собором и современным экуменизмом.«Кстати, это определение неплохо было бы помнить сегодня тем ревнителям экуменизма, которые утверждают, что Православной Церковью католицизм никогда соборно не квалифицировался как ересь — постановления Московского Собора 1441 г. никто до сих пор не отменял!»(24). Например, он говорит определяющие слова о значимости Московского собора (1441г) «Интересно сопоставить эти два собора — Флорентийский и Московский. Один, на котором, помимо императора, Константинопольского патриарха и греческих архиереев, присутствуют папа, 11 кардиналов и 150 латинских епископов, гордо называет себя «вселенским» и фактически уничтожает Православие. Он как бы олицетворяет собой всю мощь Католического Запада, у ног которого в роли униженного просителя валяется предавший свое Православие Восток. А на другом, в далекой от центральных событий европейской политики, малокнижной и не блещущей богословским образованием Москве, собрались всего 6 русских епископов, один из которых — это кающийся вчерашний униат Авраамий. И эти шесть епископов дерзают осудить самого митрополита-кардинала Исидора, который только что так блистал и торжествовал перед лицом всей Европы на Ферраро-Флорентийском соборе и уже мнил себя победителем. Гордый грек, большой эрудит и утонченный политик.»(25).

Как смотреть на воссоединение Восточной и Западной Церкви, будто бы совершившееся во Флоренции? Без всякого сомнения, это было соединение незаконное и недействительное, а только мнимое, призрачное. Рассматривая обстоятельства, предшествовавшие собору, с первого же взгляда можно видеть, что не искреннее, святое желание мира церковного, но посторонние своекорыстные цели побуждали императора и папу стараться о восстановлении древнего союза Церквей.

Русскому народу еще предстоит осознать себя в качестве мирового духовного центра. Осознание это будет постепенным. «Произведенный Исидором соблазн и смуты в самой Греции из-за принятой унии, разрушение империи турками, а с другой стороны, усиление Русского государства необходимо должны были привести к перемене в отношениях Русской Церкви к Греческой» (26)Пишет Знаменский.

Перемена эта произойдет не сразу. Это лишь репетиция, подготовка к принятию на себя величайшей ответственности перед Богом.